Трагический мальчик.Кирилл, единственный сын Анатолия Мариенгофа, повесился в квартире 37 четвертого марта 1940. Ему было всего 17 лет: красивый талантливый мальчик, поэт, чемпион Ленинграда по теннису среди юношей.Друзья семьи писали, что его имя не было табу для родителей, его часто вспоминали в разговорах. На страницах книг Мариенгофа разбросаны трогательные воспоминания о погибшем сыне :Ленинград. Полдень. Звонит телефон. Подхожу.— Киру можно?— Кто говорит?— Рокфеллер.— Здорово, Рокфеллер! Откуда ты звонишь?— Из школы.— Кирки дома нет. Я, видишь ли, полагал, что он сейчас сидит на уроке и читает из-под парты Плутарха.«Миллиардер» растерянно посапывает в телефонную трубку. Засыпал, бедняга, своего лучшего друга. Дело ясное: Кирка «мотает» сегодняшние уроки.Около трех часов с нижней площадки парадной лестницы до меня доносится веселая песенка. С ней ежедневно Кирка возвращается из школы, которую терпеть не может. В отца пошел. Хотя перескакивает парень из класса в класс на круглых пятерках. Не в отца!— Здорово, папка!— Здорово… Что новенького в школе? — спрашиваю я с откровенным коварством.Он, потупившись, молчит.— «Мотаешь» уроки, Кирка?— Да.— Где же изволил шляться весь день? Погодка-то не очень хороша для прогулок с девушкой по Летнему саду?Он молча кладет на стол надорванный билет в Эрмитаж.— Четыре часа осматривал Эрмитаж?— А разве это много для Эрмитажа?— Который же это раз?— Одиннадцатый.— Ото!— А разве это много для Эрмитажа? — повторяет он свою фразу, для меня довольно убедительную.Поэтому я не читаю ему морали. Мне вспоминаются собственные школьные годы. Разве я не «мотал»? Еще как! Да и по причинам не столь высоким.Кирка очень любит живопись. Вкус у него неплохой. Он в восторге от художников итальянского Возрождения. От Гойи, от ранних немецких примитивистов, от Рембрандта. А из русских — от Боровиковского, Кипренского, Федотова, Тропинина. Главным образом за его портрет Пушкина, который на самом почетном месте висит у Кирки в комнате. Без ума и от французов с конца XIX века — Ренуара, Мане, Гогена, Матисса… Знает он их по московскому Музею западной живописи и по хорошим заграничным монографиям, которые с азартом собирал художник Владимир Васильевич Лебедев, друживший с нашим домомКирка обвивает ручонками шею матери и горячо, с благодарностью, целует ее. Потом меня — в щеки, в нос, в лоб.— А когда, папка, у тебя засверкает лысина, я буду и в нее целовать.— Не придется.— Ой, не храбрись, старый денди!Теперь лысина есть, но уже некому целовать в нее.Когда Кирка бывал дома, вся наша квартира действительно гремела и сотрясалась. И я тоже не возражал. Во-первых, потому, что это не мешало мне марать бумагу, а во-вторых, я считал, что Никритина права: не так уж мы долго веселимся на этом свете. Да! Как собаки и кошки, то есть пока они щенки и котята.Сейчас проклинаю свою идиотскую, слюнявую интеллигентность. Так называемую интеллигентность.Ведь я не только никогда не позволял себе войти в Кирину комнату без стука или порыться в ящиках его письменного стола, но даже не заглядывал в тетради-дневнички, если они лежали, по случайности, раскрытыми».«Среди его рукописей я обнаружил и новеллу, страшную новеллу о том, что он сделал. С философией этого, с психологическим анализом, с мучительно-точным описанием — как это делают.Боже мой, почему я не прочел эти страшные страницы прежде? Вовремя?Отцы, матери, умоляю вас: читайте дневники ваших детей, письма к ним, записочки, прислушивайтесь к их телефонным разговорам, входите в комнату без стука, ройтесь в ящиках, шкатулочках, сундучках. Умоляю: не будьте жалкими трусливыми интеллигентами! Не бойтесь презрительной фразы вашего сына или дочери: "Ты что, шпионишь за мной?" Это шпионство святое.В стихотворении об ушедших друзьях:Там и мой Кируха.Мой Кируха с вами.Но об этом глухо:Это страшный камень.